Шел тысяча девятьсот пятьдесят шестой год. Я работал в клубе художником — это было еще до изокружка, вдыхал полной грудью Воздух Свободы, которым, после недавних лагерей, никак не мог надышаться. Тем более что и в самом Исилькуле и в его окрестностях воздух был не просто чистый, а всегда какой-то особенный, осязаемо-свежий, такого «густо-голубого вкуса» — особенно по сравнению с карабашским (это где слепень утащил за зону мой планер): стоило там ветерку повернуть от медеплавильного завода с его мрачными трубами в нашу сторону — сразу острый запах серы, ядовито-кислый вкус во рту, кашель, и некуда спрятаться от газа, и так порой не одни сутки — пока ветер не повернет в другую сторону. А направо от этих труб — цепи гор, мертвых, без единой сосенки, без одной травинки: все живое на огромной площади к востоку от завода было уничтожено. Трубы эти дымят и по сей день…
   Какое же счастье быть далеко-далеко от всего этого, дышать настоящим, неиспорченным воздухом Сибири! Любовь к здешним степям, колкам и полянам, помноженная на эту чистоту воздуха, росла и крепла у меня с каждым днем, мало-помалу погашая невеселые уральские воспоминания с их непременным привкусом — медно-сернистых дымов Карабаша. А обилие друзей-насекомых на лесных исилькульских лужайках подкрепляло эту любовь, и в рюкзаке моем почти всегда соседствовали этюдник с красками и сачок; оба эти инструмента плюс, конечно, бинокль — никогда не были без дела.

   До чего это здорово — снова и снова обходить ставшие родными поляны и опушки, любоваться красавицами-бронзовками, закопавшимися с головой в сладкое душистое кружево таволг и подмаренников, вдыхать настоенный на ароматах полевых цветов воздух этих счастливых мест и подолгу смотреть вверх, в бездонное, ничем не омраченное небо в тщетных поисках жаворонка, посылающего оттуда, с поднебесья, свою переливчатую, тоже такую родную трель…
   Но как ни всматриваешься в эту сияющую синеву и как ни остро мое зрение — небесный певец остается невидимым; стоп — а это что за точка? Нет, это не жаворонок, это высоко, очень высоко величавыми кругами парит какая-то большая птица.
   Да она ведь не одна! Поймав в бинокль чету «планеристов», вижу: это орлы, хоть редкое, но привычное в те годы украшение неба тамошних мест (сейчас там орлов нет и в помине). Широкие крылья неподвижны, лишь хвост со светлой перевязью — значит, это беркуты, — расставленный упругим веером, то и дело меняет угол, приспосабливаясь к дующей снизу вверх невидимой воздушной струе, и нагретый над дальней пашней воздух возносит величавых летунов все выше и выше, и уж в бинокль разглядеть их трудновато; но вот орлы, развернувшись на юго-запад, на миг как бы замерли, чуть-чуть подобрали крылья и начали полого соскальзывать будто бы с высокой горы, набирая скорость… Улетят километров за пять, нащупают восходящий воздушный поток, который поднимет их так же кругами, в поднебесье — и все это без единого взмаха крыльев… Эх, мне бы так!

   И казалось, что здесь всегда будет как сейчас: чистейшее бездонное небо, бесчисленное множество ягодных щедрых полян с бесчисленными же золотыми жуками и пчелами, бабочками и стрекозами; это ведь не тесный промышленный Урал, а огромная — самая большая на всей планете! — Западно-Сибирская низменность, и от степного Исилькуля, как я считал, далеко до дымных заводов — что на запад, что на восток: живи-радуйся!
   Лишь изредка голубой чистейший купол неба перечеркивался, как по гигантской линейке, инверсионным следом самолета, который вскоре сбивался в сторону, размывался и исчезал, и небосвод опять становился чистым или же напускал на свои просторы стада пышных кудрявых облаков — точно таких же, какие «паслись» тут сто, тысячу, а может, и миллион лет назад.
   Но инверсионные следы самолетов — теперь здесь пролегает главная пассажирская их трасса — все чаще и чаще перечеркивали небосвод, и это для меня было, прямо скажу, неприятно: почему-то с детства я считал Небо для людей неприкосновенным; как бы то ни было, если писал этюд с небом, и на нем был самолетный след, я его не изображал…
   А в дни, когда подолгу не было ветра, где-то очень далеко над горизонтом, чуть севернее точки востока, из-под пологого горба земного шара явственно возвышалось какое-то сверхгигантское облако. Я долго не мог понять, что это, до тех пор, пока однажды ясным тихим утром не простелил за облаком из электрички: да это же выбросы Омского нефтеперерабатывающего комбината! Густые плотные дымы медленно выползали из множества высоченных труб и, клубясь, поднимались в синеву… Так вот что за «облачко» порой видно было из Исилькуля за полтораста километров!
   После я не раз видел его с самолета, делающего перед посадкой круг над Омском: эдакая гигантская многослойная система высоких плотных облаков, а под ней, даже в самый солнечный день, темно-темно и мрачно, и в «сени» этой химической солнценепробиваемой тучи, в городке нефтяников, работают и живут люди, растут, учатся и играют дети… Что же мы такое творим с нашей Планетой, с самими собой и со всеми потомками?

   И, возвращаясь в Исилькуль, я думал: как все-таки хорошо, что я с семьей, с детьми — у нас уже родилась Оля — живу здесь, куда еще нескоро доберется Индустрия, а может быть, и никогда не доберется? Но потом стал замечать: а ведь и тут не все ладно. Взять хотя бы колки: в сороковых годах вокруг каждого из них были широкие разнотравные опушки — остатки первозданной Степи: сельские хозяева тех времен прекрасно понимали, что леса, пусть небольшие, — надежные защитники полей от суховеев, и, если подпахать под самые деревья, нанесешь вред Лесу, а стало быть, будущим своим посевам; вдобавок останешься без выпасов, без сена, без ягод и грибов, и без Красоты, которую наши предшественники ценили, ей-богу, лучше, чем нынешние образованные хозяева земель — агрономы. Подавай лишь план, вспаши в срок — а как, это все равно; и плуг тракториста отхватывал еще полосочку нетронутой земли у перелеска — узенькую, сантиметров в двадцать — стоит ли о том говорить?
   Но подсчитайте: если такими, вроде бы небольшими, темпами будут съедаться леса, то за пятьдесят лет они уменьшатся так — полукилометровый в диаметре колок потеряет восемь процентов своей площади — и немного, кажется, но безвозвратно; стометровый — сократится на одну треть; двадцатиметровый — исчезнет вовсе.

   Особо сильный урон понесла сибирская и казахстанская природа в памятные годы Подъема Целины. Не оставлять ни одного клочка степи и луга, перепахать все — такова была жесткая установка Центра. И на огромном расстоянии от западных наших границ до Алтая и Байкала не оставили потомкам ни гектара настоящей не паханой степи — ни для научных целей, ни хотя бы как Памятник Природе, давшей людям Хлеб.
   Читатель, наверное, знает, что надежды, возлагавшиеся на Целину, оправдались далеко не все: в иных совхозах эта земля была щедрой лишь первые три-четыре года, а там понадобились и севообороты, и удобрения, и многое другое, и все это удаляло человека от Природы-кормилицы, удаляло, удаляло… А урожаи — падали, падали, падали…
   Под распашку попали тогда не только луговины, поляны, опушки, но и… деревни: началось укрупнение хозяйств, хлеборобов сгоняли со своих «микрородин» — из деревень, деревушек, хуторов, аулов, и места эти тут же перепахивались. И многие годы по весне, в нескольких километрах от Исилькуля, можно было видеть такое: на огромном, почти до горизонта, темном свежевспаханном поле виднелись там и сям большие светлые пятна; подходишь ближе и видишь, что здесь — осколки кирпичей, черепки от посуды, ржавый сковородник, обрывки рогож; старый детский ботиночек, обломки игрушек, — и становится невыносимо грустно от этой картины, особенно когда вспомнишь: да, именно здесь, к западу от райцентра, была милая деревушка Сычевка, и четыре хутора недалеко от нее с богатейшими огородами и садиками, и был я здесь не раз по делам малярийным в давние годы, знавал здешних стариков и детишек, потчевал их лекарствами, брал анализы, ел нехитрое их угощение — вареную рассыпчатую картошку и небывало вкусное густое холодное молоко из погреба…

   Ради чего понадобилось все это разрушить и вот так безжалостно, тяжелыми плугами, буквально сровнять с землей?
   Не пощадили и мертвых: за остатками деревень я находил на пашнях обломки могильных крестов с остатками надписей, старую, но прочно вделанную под стекло фотографию от надгробия, кусок раздавленной трактором седой от времени доски с арабской вязью на бывшем мусульманском кладбище…
   Теперь, понятное дело, все это исчезло, перемешалось, сгинуло — и на местности, и на картах, и в памяти людской… А зря: хоть небогато жили те люди, «некультурно», но в единении с Природой, окруженные ею со всех сторон, ею кормимые-поимые. О такой жизни нынешний городской, да и не только городской, житель не может теперь даже и мечтать. А мне повезло: я застал-таки кусочек этой замечательной, но, увы, неповторимой Жизни…
   Пошел тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год — четвертый год тотальной распашки Целины, больших и малых ее массивов. Ближних окрестностей Исилькуля, с десяток километров, это почти не затрагивало, но целинный Большой Хлеб везли сюда со всех сторон: огромные скопления автомашин, сгружаемых с железнодорожных платформ, заполняли пристанционное пространство, подступая вплотную к окошкам нашего железнодорожного барака, а потом — тоже огромные, невиданные ранее очереди этих же машин с горами золотистого зерна в каждой — у весовых ворот элеватора…

    А весной пятьдесят седьмого что-то не хорошее случилось с исилькульским Небом. Юго-западный ветер почему-то сделал его неестественно серым, с буроватым оттенком; быстро темнело, и солнечный диск потускнел так, что можно было смотреть на него невооруженным глазом. Сквозь капельки облачного тумана его края виделись бы резкими, а тут они были смазанными дифракцией, отклоняющей свет вблизи твердых частиц.
   Вспомнилось: много лет назад, в Таджикистане, я видел нечто подобное — неестественно мрачное дневное небо, туманный диск солнца, полутьма средь бела дня; мне, объяснили, что это дует «афганец» — такой ветер, который поднимает лессовую пыль и несет ее из Афганистана за сотни километров к нам; на второй день «афганец» материализовался: эта самая пыль осела вниз, стали желтыми и тяжелыми листья деревьев, крыши, дворы, улицы; пыль была везде: в помещениях, водоемах, в пище, тонко и противно скрипя на зубах; у дверей стояли веники вроде тех, которыми в Сибири обметали с валенок снег; обхлопаешь веником обувь и брюки — и «сотворяешь» вокруг себя облако тончайшей желтоватой пыли…
   Откуда же «афганец» в Исилькуле?
   Ответ пришел быстро, тоже с «неба»: над этой серо-бурой высокой пеленой, невидимо для людей, собрались уже настоящие тучи и оросили дождем; но каждая дождинка, летя оттуда вниз, проходила через пыльный слой, вбирая в себя его частицы и падала вниз уже не светлой прозрачной дождевой каплей, а крупной брызгой обыкновенной для здешних мест грязи, как, скажем, обдало бы тебя струями из грязной лужи при близком проезде автомашины; к слову, некоторые водители для развлечения специально так и делали, «прижав» прохожего к забору или канаве и газанув как следует через грязную лужу.
   Казалось, что сотни, тысячи таких вот «лихачей» газуют там, наверху, по грязным облакам, выбрызгивая оттуда, из огромнейшей лужи, множество фонтанов, проливающихся к нам на землю таким вот издевательским «дождем». И людям было страшно, обидно, непонятно: почему это с Неба — вместо воды — грязь, почему испорчены костюмы, куртки и платки…
   Разглядев одну из этих подсыхающих клякс, упавших на бумажку, я увидел: это никакая не «космическая пыль», а самый что ни на есть земной чернозем… И понял: он поднят ветром с тех самых «целинных» полей, тысячи гектаров которых лежат сейчас там, на юго-западе, в Казахстане, вспаханными и, может, уже засеянными; но давно не было дождей, задули ветры, подхваченный ими пахотный слой поднялся в небо — и вот результат…

    Пыльные бури «Целины» зачастили — то сухие, то с грязевыми дождями, подобными только что описанному. Одно лето нам пришлось жить в сарае — дом, в котором мы, наконец, получили комнатку, поставили на ремонт. А сарай-то, известное дело, дырявый, спасал нас разве что от дождя, «целинную» же пыль даже вроде как-то «втягивал», и мы едва успевали стирать одежду, постели, отмывать чумазых ребятишек…
   После я узнал, что ученые подсчитали: плодородный почвенный слой настоящих степей — злаково-полынных, типчаковых, ковыльных — прирастал без вмешательства человека, в результате жизнедеятельности растений, микроорганизмов, насекомых в среднем в этих краях на один сантиметр за сто лет; средний же «мощности» пыльная буря пятидесятых годов выдувала этот сантиметр за один час…
   Дорого же обошелся Природе почин, обставленный как целая героическая эпоха, как массовый романтический подвиг…

    Читатель, наверное, заметил, что слово «целина» иногда взято мною в кавычки. Это потому, что в свое время было указано именно так называть не нетронутую, девственную степь, а уже вспаханную — наперекор русской грамматике. Ведь целинаперестает существовать вовсе после первой же вспашки — вспомните шолоховскую «Поднятую целину» — и она уже никакая не целина, воспевавшаяся в мемуарах о тех временах и в песнях той поры: «У студентов есть своя планета — это Целина».
   Сейчас этот куплет имеет другой, горький смысл — неизлечимо испорчена значительная часть нашей Планеты, в том числе руками студентов-целинников. Кстати, мы в этом не одиноки: целинная степь по-английски называется virgin steppe, то есть девственная степь, от латинского «виргинис» — «девственный»; отсюда название штата Вирджиния в США, в котором невспаханных прерий к западу от Аппалачских гор тоже не осталось, и фермеры пережили когда-то такие же вот пыльные бури, а штат так и называется — «Девственный». Ну а у нас — совсем необъяснимо и непереводимо на русский язык странное тогдашнее словцо «целинник»…
   Большие площади лесостепной и степной целины были подняты и в нашем Исилькульском районе, особенно в южных и юго-западных его хозяйствах, прилежащих к Казахстану. И однажды, километрах в двадцати пяти от города, во время одной из своих энтомологических экскурсий, я видел как раз зарождение пыльной бури.
   Был солнечный ясный день. Обследовав несколько крупных и средних колков, я вышел на вспаханное и уже засеянное поле, огромное, почти до горизонта. Дождей давно не было, и земля была сухой как порох; ее комочек в руке рассыпался в пыль — это в первые «целинные» годы средние и мелкие частицы почвы, скрепленные останками уничтоженных перепашкой степных трав, еще не рассыпались. Но несколько лет глубокой пахоты с непременным переворачиванием пласта и усердным боронованием сделали свое дело: хотя у почвы еще сохранялся химический состав, но она уже потеряла своих образователей и сохранителей — насекомых, червей, инфузорий, бактерий, утратила свою структуру: когда-то она была как крупнозернистая жирная каша, темная и рассыпчатая, а теперь превратилась в прах — неуютный, безжизненный, подвластный всем ветрам.
   Вот такой ветер, не очень даже сильный, как говорят метеорологи — «свежий», дул в тот день над полем, гребнистые борозды которого были от сухости светло-серыми; кое-где виднелись желтые, тоже сухие, незаделанные зерна пшеницы. Ветерок стал крепчать, и над полем временами пробегали пыльные волнистые струи, точь-в-точь такие, как зимой при поземке, только не белые, а серые. Встречаясь и сталкиваясь в воздухе прямо у земли, эти струи давали как бы всплески или гребни, тут же разбиваемые ветром и уносимые на восток по-над полем в уже изрядно запыленную даль.
   А потом с ветром что-то сделалось. Он как бы разбился на тысячи маленьких струй, и каждая из них подняла на поле крохотные вихри-смерчики, почему-то уже не серые, а коричневатые, наклоненные на восток, которые как бы вывинчивались из пашни вверх, втягивая на моих глазах пыль с борозд и поднимая ее на полметра, где ветер был сильнее и ровнее. И смерчики эти вливались в широкие кудлатые пыльные валы, которые катились над полем уже мощным колеблющимся потоком.
   Стайка каких-то небольших птиц испуганно металась в этом бегущем облаке, потом пропала в кромешной пыли из виду. Становилось труднее дышать, пыль лезла в глаза, в нос, и не было от нее никакого спасения. Спотыкаясь о травы, я побежал в перелесок, откуда недавно вышел, — но его уже насквозь продувал безжалостный суховей, насыщенный густой-прегустой пылью.
   Пыльные валы, накатываясь друг на друга, поднимались по ходу своего страшного бега, быстро высились, клубились, уплотнялись — и вот уже солнце не в силах пробить эту жуткую серо-коричневую мглу, и стало вокруг темно-темно…
   Мрак, гонимый уже ровным тугим ветром, плотнел с каждой минутой, и это чем-то напоминало солнечное затмение, но с тою огромной разницей, что страшная, ощутимо движущаяся стихия, поглощая все живое, орудовала не где-то в межпланетных высях, а тут, у земли.

   В струях и клубах пыли, в этой жестокой свистопляске, оторванные от родных гнезд и растений, ослепленные пылью, неслись куда-то — на верную гибель — насекомые: большая мохнатая шмелиха с оранжевыми комками цветня на ногах, совершенно потерявшая ориентировку лесная бабочка-траурница с уже оборванными крыльями; буквально смешанные с пылью, мелькали уносимые бурей златоглазки, цветочные мухи, дикие пчелы.

    В небольшом муравейнике у старой, ближней к полю березы, царила паника: испуганные муравьи суетливо носились по куполу, зачем-то выносили из недр своего жилища личинок и куколок, которых тут же выхватывали у них другие муравьи и спешно затаскивали вглубь гнезда; кто-то, подтягивая палочки, заделывал ими один из входов, как это принято у них перед дождем, другие немедля разрушали это покрытие, и оттуда выбегали крупные крылатые молодые самки, которых, ухватив за ноги и усы, силой тащили внутрь рабочие муравьи.
   Было видно, что труженики-муравьи впервые столкнулись с этим видом стихийного бедствия, незапрограммированного в их инстинктах в ходе многомиллионолетней эволюции. Они знали, как готовиться к ливню, и отлично умели от него заблаговременно защититься; как вести себя и как спасать потомство во время весеннего половодья, от преждевременного заморозка, даже от пожара, во время которого уносили своих детей в самые глубокие камеры своей сложной постройки. А пыльная буря, каковых в этой местности никогда не бывало, повергла муравьев в совершенную растерянность…

    Тем временем в природе происходило нечто совсем непонятное и жуткое. Начавшись с небольшой «поземки», валы и струи пыли превратились в некий Летящий Мрак, все более и более тяжелеющий и всепоглощающий, и не было уже никакого солнца, никакого света; грудь сжималась от пыли, от недостатка воздуха, и какой-то неведомый доселе страх овладел всем моим существом.
   Читающий эти строки ухмыльнется: нагоняет, мол, автор жути просто «для интересу», не может ведь у нас в Сибири такого быть, разве что где-нибудь в Сахаре… Что тут скажешь? Может быть, эти строчки прочитает кто-нибудь из «первоцелинников» — он и подтвердит, что именно так и было.
   Находясь в эпицентре зародившейся Пыльной Бури, я, повидавший, в общем-то, немало, ощущал нечто безнадежное, роковое, и сладить с этим восприятием Летящего Мрака не помогало сознание того, что Исилькуль лишь в паре десятков километров, что пыльная буря все равно кончится — либо ослабнет ветер, либо, в конце концов, верхний пыльный слой пахоты сдуется с полей вовсе, и ветру выдувать отсюда будет больше нечего. Но попытки такого «здравомыслия» не помогали.
   Темная мрачная пелена, несущаяся над Миром, была неравномерной — клубы уже исчезли, зато временами можно было различить нечто вроде бесчисленных рядов извивающихся полос или лент, более плотных, чем остальной Летящий Мрак. Мне показалось, что иногда там, в глубинах этого мрака, мелькают какие-то слаборазличимые вспышки. Превозмогая жуткую тоску, я вышел из колка, закрыл рот и нос мелкой сеткой сачка и направился по пахоте вглубь поля — рассмотреть, что это за вспышки.
   Сделав сотни полторы шагов по пашне и обернувшись, я почувствовал совсем уж животный страх: колка, откуда я только что вышел, нет — его за моей спиной поглотил Летящий Мрак, который окружал меня повсюду: сверху, снизу, со всех сторон… Позабыв про вспышки, я запаниковал: найду ли дорогу назад, к спасительному колку? Хоть бы чуть просвечивало через Мглу солнце — я б сориентировался: сейчас полдень, светило на юге, но свинцово-пыльная Мгла меня, что называется, закрутила, окончательно сбив с пути.
   Вдруг чуть-чуть забагровело где-то у горизонта, и между темных мглистых струй иногда стал вырисовываться солнечный диск, почему-то совсем с другой стороны, на северо-востоке, а не на юге, где сейчас, в полдень, должно быть солнце.
   Заблудился…
   И дернуло же меня потащиться к этим вспышкам, будь они четырежды неладны!
   Но — стоп! В полдень солнце над горизонтом возвышается тут градусов на пятьдесят дуги, а то, что едва видится сквозь Мглу — от силы градусов на двадцать, притом вроде бы движется направо; впрочем, наверное, движение это кажущееся — струи Мглы бегут налево, других ориентиров нет; что же мне делать, куда идти?
   С огромным трудом сообразил: лучше всего ориентироваться по ветру; когда я пошел в поле, он мне дул в спину и в правый бок, теперь нужно развернуться на 180 градусов, то есть идти так, чтобы ветер был навстречу и слева. И через несколько минут я уже мог разглядеть изогнутые ветром верхушки берез…
   И лишь когда оказался в относительной безопасности — в колке, рядом с тем муравейником, хорошенько вспомнил увиденное. Там, в поле, проносились мимо лишь косые «ленты» пыли, по краям некоторых из них действительно пробегали, причем снизу вверх, какие-то неясные отсветы — неприятного желто-фиолетового оттенка; это были не искры, не языки, а скорее какие-то всполохи — возможно, коронные электрические разряды, вроде огней Эльма, возбужденные полетом и взаимным трением миллиардов сухих частиц земли в сухом жерле нескончаемого вихря.
   А с «солнцем» я так и не разобрался. То, багровое, что я видел сквозь Мглу — было, и это уже совершенно точно, не высоко на юге, а низко на северо-востоке, и все-таки оно двигалось направо… Отсюда, из колка, ничего в той стороне больше не виделось, а идти туда, во Мглу, я больше не решился. Что это было, и было ли — сказать сейчас за давностью лет я не берусь. Могу предположить лишь одно: кроме вспышек в летящих темных струях пыльная буря, спровоцированная людьми, способна рождать еще что-то; чудесного тут нет, ибо известно, например, что «хобот» больших смерчей нередко светится…
   Вряд ли кому-то теперь доведется наблюдать подобное: люди наконец поняли, что бесценное богатство — плодородный слой почвы — нельзя пускать на ветер, и нашли способы сохранения полей от выдувания, в том числе безотвальную их вспашку.
   И Пыльные Бури Целины ушли в историю^[8].
   Но какой огромный, невосполнимый ущерб понесла от них Природа!
   Кто и когда залечит эту рану, теперь вроде бы незаметную и как бы забытую, но на самом деле огромную, хроническую, невосполнимую, нанесенную Земле десятками тысяч тяжелых безжалостных плугов? Вспомним: на этих равнинных степях раньше, до прихода Человека, когда их хозяевами были сайгаки, жуки-чернотелки, орлы и дрофы, плодородный слой почвы прирастал лишь по сантиметру в столетие.
   А впрочем, не могу поручиться и за обратное: где-то сверху опять что-то перестроится, и Центр укажет: отменить, интенсифицировать, химизировать, приватизировать, мелиорировать, перепахать, акционировать. И все опять зарукоплещут и «перестроятся…»
   Где гарантии, что так не будет?
   Быть может, оттого, что я когда-то имел собственный заповедник для насекомых — симферопольский Двор, либо потому, что, наверное, человеку свойственно хотеть «свой» кусочек земли — огород, садовый участок, для хозяйственных ли целей, для отдыха ли, или «просто так», — бродя по сибирским колкам и замечая, что каждый из них представляет особенное Царство Насекомых, — все чаще и чаще мечтал я о том, что очень бы не худо, пока не знаю как, но заиметь «свой», «собственный» колок. Знал, что это совершенно нереально, но при каждой энтомологической экскурсии прикидывал, обследуя новые для меня местности, насколько подошла бы для этой цели та березовая рощица, либо тот осиновый лесок, или опушка у болота, что поросла пышными кустами ивы-тальника и не менее пышными травами между ними.
   И вот в один прекрасный день, отправившись на природу всей семьей, вчетвером — а это делали очень часто, совмещая дела энтомологические со сбором грибов и ягод, — мы набрели на Лесочек, достаточно богатый всем перечисленным, очень уютный и живописный.

    Его координаты: шесть километров от Исилькуля на запад вдоль железной дороги, а там, где под ее полотном устроен тоннельчик для проезда или стока вод — мы его звали Мостик, — свернуть налево, на юг; пройти лесопосадку, затем лес, огибая его слева, а потом, прямиком через поле, еще километр — и придете в наш Лесочек.
   Тогда здесь было три небольших, но уютных полянки: они были защищены от ветра и в то же время — «с видом» на дальние дали. Лесочек состоял главным образом из берез, осинок, ивовых кустов, мелких порослей шиповника и разнообразных трав на опушках и полянках, которые, судя по всему, не косили, либо косили очень редко — для этого они были слишком малы, кочковаты и с кустами.
   На восточной полянке были две старые оплывшие ямы, поросшие по краям березами. Ямы имели прямоугольные очертания, и это означало, что лет двадцать, а может, пятьдесят тому назад, здесь находились две землянки: жилая, о чем говорили следы сеней, и хозяйственная. В нескольких шагах от них, на другой стороне полянки — большая округлых очертаний яма (остатки давно обвалившегося колодца). Кто здесь жил, чем занимался, куда делся? Глядя на руины или на такие вот следы человечьих жилищ, я всегда думаю: продолжается ли идущая отсюда, из этой точки Земли, цепь потомков-поколений? Где эти люди сейчас? Что они делают? Очень жаль, что они наверняка не знают о прапрародине своих предков; а может быть, именно здесь прервался чей-то род, и остались лишь безмолвные оплывшие следы в земле; но все равно эти люди прожили здесь не зря — хотя бы потому, что не испортили природу, а эти березы поселились именно по контурам бывших землянок.

    Особенно много тут было муравьиных жилищ разных форм и размеров — крохотных «земляночек», небольших «домов», крупных «дворцов» и «городов»; случилось так, что на небольшой территории менее трех гектаров бок о бок обитали по меньшей мере пятнадцать различных видов — настоящее Муравьиное Царство!
   Самыми многочисленными — во всяком случае на первый взгляд — были небольшие темные мураши, носящие латинское название Лазиус нигер — интереснейшие смышленые существа со сложной, своеобразной жизнью; именно отсюда я осторожно брал «отводки» их семей домой, и жили они у меня по многу лет, удивляя и восхищая моих гостей своими повадками, дружбой и сообразительностью; они бегали у нас через всю комнату по бечевке, подвешенной под потолком, и все это подробно описано в моей книге «Тайны мира насекомых», вышедшей в Новосибирске в 1990 году.
   В шестидесятые годы я сделал телепередачу об этих удивительных созданиях на своих же рисунках, которую показал в Омске и Воронеже; часть рисунков к ней — на соседних страницах.

   Лесочек открывал мне и сынишке Сереже новые и новые тайны. Он стал как бы нашей постоянной энтомологической лабораторией на открытом воздухе; восемь километров — отличное расстояние для ходьбы и для того, чтобы не очень мешали посторонние. Оказалось, что Лесочек находится на границе земель Сибирской опытной станции масличных культур и Комсомольского отделения совхоза «Лесной», а вот как его «застолбить», чтобы навсегда сохранить эту Страну Насекомых, — я не имел ни малейшего понятия.
   А так надо было сделать хотя бы потому, что ивовые кусты у его юго-восточного края, привлекавшие каждую весну великое множество разнообразных диких пчелок, шмелей, бабочек, кто-то безжалостно вырубал на плетни или метлы; правда, за лето эти чрезвычайно живучие растения спешно восстанавливали уничтоженное и следующей весною светились новыми сотнями пушистых фонариков-сережек с гудящими возле них шмелями и пчелами…

    Потребовалось снять, возможно, более точный план Лесочка. Легче всего это было бы сделать сверху, поднявшись над Лесочком и сфотографировав его контуры, кусты и поляны. Но насколько это легко могло получиться во сне (я до сих пор свободно «летаю» во сне, поднимаясь иногда чуть ли не к облакам), настолько трудно это было осуществить наяву. Поднять фотоаппарат на воздушном змее? Ведь в детстве, в Симферополе, я змеев этих переделал немало, притом всяких форм и конструкций, но единственная моя камера «Фотокор» была для этого тяжела, и угол съемок был у нее невелик, да и мало ли что, спикирует мой змей, и аппарату — каюк…
   Воздушный шар для такой аэрофотосъемки был бы лучшим средством, но смастерить такое мне не по силам, а сделай, пусть маленький, лишь бы поднял фотокамеру — не оберешься беды: в те годы любые съемки с мало-мальской высоты строго-настрого карались. Помнится, мы с учениками художественной школы пристроились делать набросочки и этюды с пешеходного мостка, построенного над железной дорогой — ой, что тут было! Прибежали работники вокзала, железнодорожные милиционеры, прогнали нас, отобрав рисунки, — оказывается, мы совершали покушение на государственную тайну…
   Это сейчас пролети над Лесочком на дельтаплане, монгольфьере или на чем ином, снимай в свое удовольствие, и никто тебе ничего не скажет. А тогда, особенно после «полетов» во сне, я очень серьезно думал, как бы все-таки хоть один-единственный раз преодолев законы земного тяготения, воспарить над Лесочком, сделать над ним хотя бы пару кругов, и «щелкнуть» его пусть даже с небольшой высоты…

   Сейчас говорят и порой мелькает в печати, что некими «психогенными тренировками» можно этого достичь и что за океаном есть то ли школа, то ли курсы левитации, причем платные и весьма дорогие (левитация — «взлет» вверх человека по его собственному желанию без известных технических приспособлений).
   Грешным делом, я в это не верю: без техники не полегчаешь ни на грамм; впрочем, по этой части есть у меня любопытные находки, о которых расскажу в последующих главах.
   Мне не оставалось ничего иного, как произвести обычную топографическую съемку нашего Лесочка. Без геодезических инструментов на это ушло три дня; расстояния я мерил шагами, пройдя по каждому намеченному отрезку не менее трех раз, а потом перевел их в метры, углы же не мерил, а просто чертил на планшете; в опорных точках вокруг Лесочка вместо вешек-пикетов ставил Сережу и Олю, и пятиугольник, построенный нами вокруг Лесочка, сошелся на плане наилучшим образом, с точностью до полуметра. Перпендикулярно сторонам этого пятиугольника отмерил по нескольку расстояний до опушек Лесочка, и нанес эти точки на уменьшенную в масштабе схему; остальные подробности — «опорные» деревья, изгибы контуров, тропинки, кусты, муравейники изобразить теперь было совсем уж нетрудно.
   И тут произошло нечто чудесное, чего я не могу объяснить до сих пор. Мой крохотный сибирский Лесочек с абсолютной точностью и с полным совпадением относительных масштабов повторил контуры — и не только контуры — огромного, далекого отсюда континента — Африки!
   Ничего не подгоняя и не натягивая, я привел к одному размеру карту Африки и план моего Лесочка — они невероятным, необъяснимым образом совпали один к одному! Пострадали только «Эфиопия» и «Сомали» — «Абиссинский Рог»: он так выдавался в поле, что его перепахали, причем, судя по всему, не так и давно, все же остальное было нетронутым. Мало того, звериные тропки, которыми мы пользовались, в точности пролегали по «руслам» рек — Оранжевой, Конго, Замбези, Нила; озеро Чад являло собой уже упомянутый водоемчик на месте старого колодца… Правда, на территории «Сахары» рос березовый лес — не совсем обычный, об этом речь впереди, зато за «Мозамбикским проливом», как влитые в карту, расположились и «Коморские Острова», и сам «Мадагаскар» — те самые заросли ивняка, которые рубили на дворницкие метлы.
   Удивительным и не менее невероятным было и то, что и Африка, и это уменьшенное по длине в 28 тысяч раз ее «подобие» располагались относительно стран света абсолютно одинаково, параллельно друг другу: Мыс Доброй Надежды был и у меня расположен на самом юге колка…

    Места обитания всех насекомых, наблюдавшихся нами в Лесочке, если б я нанес их на план, сделали бы его перегруженным и малопонятным. Поэтому я обозначаю только муравейники, и то исключая мелкие, зарождающиеся; всего на плане Лесочка восемьдесят четыре средних и крупных гнезда муравьев, принадлежащих к тринадцати видам, четырем родам и двум семействам «по состоянию» на конец пятидесятых — начало шестидесятых годов.
   Города муравьев Лазиус нигер — высокие, до полуметра, плотные кочки правильной формы, поросшие травкой — располагались главным образом на восточной поляне, — то бишь на территории «Конго», «Центральной Африки».
   Их было здесь четырнадцать, включая Руины и берега «озера Чад»; два размещались в «Мозамбике», два — в «Нигерии», один — в «Марокко».
   На их описании я останавливаться не буду: мы ведь договорились, что вы прочтете про этих интереснейших муравьишек в другой моей книге.

    А вот ближайшие их родственники — желтые дерновые муравьи Лазиус флявус — тоже расселились по всему «континену», сконцентрировавшись, главным образом, в «Ливии», «Судане», «Мозамбике» и «Габоне». Они мирно соседствовали с муравьями других видов — и с большими хищными формиками, и с крохотными злющими мирмиками — например, на «острове Фернандо-По», что в «Гвинейском заливе», бывшем, по сути дела, одним «тройственным» муравейником — федерацией.

    Но всего более им полюбился «Камерун», — то есть западная полянка. Здесь их было двенадцать — мощных, тоже полуметровых в высоту, дворцов, но более широких в основании и с гораздо более прочными стенками; многие были покрыты сочно-зеленой кровлей из живого мха, и их тоже пронизывали живые дикие злаки, игравшие роль не только строительной арматуры. На корнях этих злаков, в маленьких, аккуратно отделанных муравьями каморках, группами и в одиночку располагались тли — тоже желтые, в точности под цвет своих хозяев-муравьишек; длинные хоботки тлей прочно сидели в толще корня, а брюшко, огромное, круглое-круглое, делало этих странных насекомых, никогда не видящих света, похожими, на первый взгляд, на какие-то клубеньки или галлы^[9] на корнях растений. Тли эти выделяли сладкий сок, служащий лазиусам и их потомству, сколько я тут их ни наблюдал, главной, а большей частью — единственной пищей, поэтому муравьи необыкновенно бережно обращались со своими подземными дойными стадами и с каждой «коровушкой» в отдельности: облизывали их, гладили; расширяли и штукатурили их подземные хлева.

    Желтые лазиусы редко когда появлялись на поверхности, и мне был странен их аскетичный, сугубо подземный образ жизни. Именно потому они были светлыми, что развивались не видя солнца. Пигментная окраска, как известно, отсутствует у всех животных, обитающих в пещерах, — земноводных, членистоногих, червей: она им попросту не нужна. По этой же причине и тли, которых воспитывали лазиусы на корнях трав, были совсем «нетлиного» цвета: те виды тлей, что живут на растениях, окрашены в покровительственный цвет — зеленый, черный, серый, синий, как ветка или лист, где они обитают, — чтоб их не заметили хищники. А вот этим толстым муравьиным «коровушкам», что на рисунке, прятаться было не от кого…

    Любопытно еще и вот что. Муравьи, обслуживающие тлей, самку-родоначальницу, яйца, личинок и куколок, были гораздо более светлыми, чем их же братья, находящиеся в верхних комнатах дворца, которые имели цвет коричневато-желтый. При повреждении муравейника или любой другой внешней тревоге ни один из тех, «глубинных» светлых муравьев не показывался на свет, выбегали лишь темножелтые «верхние». Мы нередко клали на муравейник желтых лазиусов кусочек сахару, смоченный водою из фляжки, — через несколько минут его облепляли десятки подземных жителей, но среди них — ни одного «глубинного». Это не значило, что им не перепадало нашего угощения: у муравьев всех видов существует жесткое и незыблемое правило, названное учеными трофаллаксисом: через регулярные промежутки времени каждый муравей обязан, независимо от того, сыт он или голоден, обменяться пищей с товарищем «из уст в уста» — либо передать ему часть содержимого своего желудка, либо получить от него, либо, если они одинаково «заправлены», перекачать пищевую жидкость туда-сюда для ее смешения.
   Так поддерживается в муравейниках не только абсолютно одинаковая степень сытости (или голода, смотря по обстоятельствам) всех членов муравьиной общины: с пищей передается разнообразная и сложнейшая информация, закодированная в молекулах веществ, которые вырабатываются специальными железами в муравьином организме и тут же добавляются в содержимое всех желудков муравьиной семьи.
   И заправившиеся сладким сахарным сиропом муравьи-фуражиры, отдав в глубине гнезда свою сладкую добычу товарищам, быстро вылезали наверх и вновь припадали к гостинцу…
   Особенно они полюбили пчелиный мед. Наполненная им пластиковая крышечка объемом в половину чайной ложки опустошалась через полчаса. И мы сделали такой опыт: каждый раз эту медовую мисочку отодвигали сантиметра на три. Через неделю здесь можно было видеть совершенно необычную для желтых лазиусов картину: между муравейником и «столовой» протянулся трехметровый, как бы шевелящийся светло-желтый шнурок, вьющийся между травами. Идущие назад муравьи влачили толстые-претолстые брюшки-цистерны, наполненные медом так, что хитиновые сегменты разошлись, а соединяющая их прозрачная пленка была растянута до отказа.

   Когда плошка с медом не выставлялась, вся трехметровая муравьиная магистраль была пуста. И вновь — чудеса, тайну которых я не раскрыл и по сей день. Ни в «столовой», ни на трассе, ни на поверхности муравейника нет ни одного лазиуса. Ставим плошечку с медом — минут через пять к ней уверенно потянулся желтый шевелящийся «шнурок» подземных фуражиров. Как муравьи узнали, что мы принесли мед?
   По запаху? Нет, не проходит такое объяснение: столь же бойко они бежали к тщательно отмытой от меда плошке, наполненной раствором сахара. А вот когда мы выставляли пустую сухую посудинку, муравьи не посылали к ней разом весь «обоз», направляли лишь нескольких разведчиков. А когда те возвращались, — муравьи все до одного прятались в своей земляной крепости.
   Разведчики высылались в «столовую» даже тогда, когда мы клали туда просто щепочку или комочек земли. Тем более непонятна эта муравьиная телепатия, что желтые лазиусы, сколько мне ни приходилось наблюдать их в природе, никогда не устраивают таких вот узких надземных дорожек, как муравьи многих других видов, особенно в сторону «тлиных пастбищ» на кустах или деревьях.
   И совсем запутали меня желтые лазиусы, когда я сделал так: прервал их «снабжение» на две недели, после чего поставил плошечку с медом на старое место. Увы, за весь день — ни одного муравьишки, кроме черных лазиусов и мирмик, обитавших в противоположной стороне в лесу. А когда повторил прежнее обучение с отодвиганием посудинки — телепатия лазиусов проявилась в точности в прежнем виде.
   И еще: муравьи этого же вида — Лазиус флявус, обитавшие под ивовым кустом на краю поляны «Мозамбик», подобному обучению не поддались, и даже коротенькой трассы устраивать не стали. Вообще, я давно подметил, что у муравьев даже одного и того же вида — семья семье рознь: в каких-то тонкостях поведения, привычках, «чертах характера». Но изучать телепатические способности семей желтых лазиусов, населявших поляну «Камерун», у меня не хватило времени: наступила осень.
   Остается добавить, что содержать желтых лазиусов в домашней лаборатории не очень интересно — из-за их скрытности и «подземности». Подолгу они дома не живут — ни в специальных садках, ни в горшках, куда я помещал прямо в поле небольшие муравьиные кочки с корнями и грунтом, — от силы два года. По-видимому, их основных кормилиц — корневых тлей — не устраивало состояние степных злаков, перенесенных на подоконник, а сахарные и прочие мои сиропы не содержали нужных для их размножения веществ.
   Лазиус филигинозус — таково латинское название еще одного вида лазиусов, означающее «черный как сажа», в отличие от «нигер», что переводится как просто «черный». Некоторые энтомологи зовут их то «пахучими муравьями», то «малыми муравьями-древоточцами», — будем их тут звать просто фулигинозусами.
   В те годы фулигинозусы жили в Лесочке только в районе «Драконовых гор»: три близко расположенных семьи, и многочисленные галереи их гнезд были наполовину выточены в старых пнях, наполовину — в земляных плотных куполах, надстроенных муравьями над деревянными нижними этажами.

   С муравьями этого вида у меня была давняя-предавняя дружба, она описана в книге «Тайны мира насекомых». В сорок первом году я впервые увидел их дорожку в Питомнике, и поначалу замерло сердце: показалось, что это жнецы, что жили в моем крымском Дворе. Такие же неторопливые, черные, блестящие… Нагнувшись, понял, что обознался, и горько расстроился. Но что-то вернуло меня к их дорожке, и началась наша многолетняя с ними дружба.
   Фулигинозусы те живы и сейчас, гнездо их — под корнями старой березы; как ни пытались их люди извести — видите ли, беспокоят усевшихся под дерево! — семья их жива и дружна, и существует уже при мне полвека, да и до меня не знаю сколько, во всяком случае березе той тогда было не менее двух десятков лет^[10].
   Фулигинозусы заметно крупнее своих собратьев-лазиусов, очень черны и блестящи, будто покрыты лаком. Кормятся в основном тлиным «сиропом», и дороги их, ведущие от гнезд до растений с тлями, иногда протянуты на многие десятки метров, причем неторопливые эти муравьи, поблескивая крохотными отраженьицами солнца на своих смоляно-черных брюшках и головках, предпочитают ходить очень узкими колоннами из года в год строго по одному и тому же месту.
   А держал я их дома вот в таком жилище, со спиральной дорожкой из толстой бумаги, которая вела к кормушке, находящейся на высоте одного метра от их жилья.

   …Брожу по «Танзании» и «Замбии» — собираю для гербария листья земляники и шиповника с вырезками, сделанными пчелами-мегахилами. Нагнулся, чтобы сорвать листочек земляники, и вижу: широкая колонна рыжих лесных муравьев вьется по земле меж растений. Те, что бегут на юг — пустые, но какие-то возбужденные, торопливые; идущие на север — тащат по белому кокону с куколкой. Переселяются… Знакомая картина, не буду мешать.

   Но все-таки: почему они так беспокойны? Надо проверить на всякий случай — мало ли чего. Иду по лесу рядом с муравьиной колонной на север. Носильщики коконов тоже явно торопятся, а оболочки некоторых коконов изрядно помяты. В чем же дело?
   Мы миновали местность «Килиманджаро» — единственный, пожалуй, пункт в Лесочке, не обозначенный природой ничем приметным, поэтому мы там когда-то сложили в кучу несколько старых трухлявых обрубков. Сразу за «Угандой» лес кончался, и мы с муравьями вышли на просторы «Кении». Муравьиная трасса вела к знакомому, уже обозначенному на карте жилищу рыжих лесных муравьев, облюбовавших край одной из Руин. Я не хотел поначалу наносить это гнездо на карту: молодое, наверное, еще малочисленное — нет надземного купола из веточек, только дырочки в земле, — но все же обозначил его, так как на поверку семья оказалась весьма «людной».
   Сюда, именно в эти дырочки на гребне у склона — а дырочек было три — и влекли своих неродившихся еще братишек-соплеменников рыжие охотники. А из входов выбегали уже освободившиеся носильщики и вливались в поток бегущих туда, к коконам…
   Не иначе как с тем их муравейником — но почему у меня на карте его нет? — случилась беда, и пришлось срочно спасать детишек. И ведь это далеко — я натолкнулся на тревожную муравьиную дорогу не менее чем в семидесяти метрах отсюда! Придется идти на место беды.

    Трасса меня вывела к старому полусгнившему пню, находившемуся у тропинки «река Замбези», обозначенному мною как жилище никаких не рыжих, а муравьев вида Формика фуска. Фуска означает в переводе темный, смуглый, черноватый, — оно и соответствут цвету этого муравья, почти черного, но с тускловатым оттенком. Принадлежат фуски к тому же роду Формика, к которому относятся известные всем рыжие лесные муравьи Формика руфа, да и форма тела у них та же. А отличаются фуски от них, кроме цвета, чуть более мелким ростом и тем, что не строят куполов, выбирая мертвые деревья, где обитают под корой, и миролюбивым образом жизни: фуски не хищники, а настоящие санитары, и предпочитают мертвых насекомых живым.
   У входа в древесное жилище фусок творилось что-то невообразимое. По нескольку муравьев — и рыжих, и фусок — ухватив челюстями кокон, тянули его в разные стороны; кто-то затаскивал измятый кокон в гнездо; кто-то вытаскивал кокон и, минуя дерущихся, вливался в колонну, спешащую туда, за «Килиманджаро»…
   Рыжие грабят фусок! Отнимают у них коконы — и утаскивают к себе! Да видано ли такое?
   А война продолжалась: рыжие, несмотря на отчаянное сопротивление фусок, наседали, прорываясь в глубь гнезда, и выбирались оттуда с трофеями. Что случилось с рыжими — бессовестнейший грабеж среди бела дня! Однако, приглядевшись, я убедился: сражение не было кровопролитным, нигде не было видно ни одного муравьиного трупа, ни единой оторванной ноги или усика.
   А через полчаса все внезапно прекратилось. Бедолаги-фуски скрылись в своем бревне и, конечно, наводили там порядок, а рыжие бандиты — в ста пятидесяти метрах отсюда! — как ни в чем не бывало ползали у своих входов, подправляли соломинки-травинки, другие направлялись, как и раньше, к ближнему кусту доить тлей, сидящих на черешках листьев.
   Однако — стоп! Почему среди колонны дояров затесался муравей Формика фуска, идет вместе с рыжими к кусту, и никто его не кусает и не гонит прочь? А вот еще один, еще и еще… А вот муравьишко совсем другого вида, тоже из формик, но серовато-рыжий, как бы с сединой, и ростом меньше рыжего — как Фуска. А рыжие — если приглядеться — тоже как бы не совсем обычные, чуточку, что ли, покрупнее, да и тут, на спокойной «молочной» дороге, все еще порывисты и резки в движениях?
   И вообще: что все это значит? Я взял одного рыжего с собой. А дома, тщательно «прогнав» его по определителю, узнал, что это вовсе никакой не рыжий, то есть не Формика руфа, а кровавокрасный муравей, по латыни Формика сангвинея (сангвина — кровь), хотя цвет у них почти одинаков…
   Отличие же заключалось вот в чем. Передний край головы — наличник — у сангвиней не клином, как у собратьев, а с небольшой выемкой. Уже после, во время специальных наблюдений за набегами сангвиней на другие муравейники, я убедился, что для дальнейшей транспортировки украденного кокона и сохранения его содержимого живым нужна удобная и в то же время крепкая хватка. На рисунке показано, что именно выемчатый наличник обеспечивает более плотный и безопасный для куколки захват несомого кокона: этой же цели служит и ряд упругих волосков по краю «транспортной» выемки.

   Муравей этот, как оказалось, вообще не строит высоких куполов в глубине леса: большей частью подземные жилища его располагаются на хорошо освещенных солнцем местах — полянах и лесных опушках. Вход в гнездо иногда окружен небольшой плоской насыпью, иногда, как в Лесочке — без нее; конус вообще очень редок. Входов часто бывает несколько, причем порой они располагаются на значительном удалении друг от друга. Иногда этот муравей гнездится в старых пнях или под камнями. Ну и движения у него, как вы уже знаете, более резки и порывисты, чем у собратьев.
   А фусок и других небольших муравьев из рода Формика, чьи коконы они воруют, сангвиней, как считают энтомологи, используют в виде рабов… Действительно, на первый взгляд все это как-то нехорошо: кроваво-красные рабовладельцы-бандиты, чернокожие невольники-фуски… Как тут не провести аналогию с мрачными эпохами человеческой истории?
   Но это, как я убедился, совсем не так. А тонкий знаток муравьиной жизни профессор П. И. Мариковский в своих научных трудах называет «рабов» более верно — помощниками. В самом деле, какие же это рабы, если они работают наравне с хозяевами не только в гнезде, но и вместе с ними на воле занимаются охотой и фуражировкой, в том числе доением тлей? Родившиеся у сангвиней, они, естественно, считают их муравейник своим родным домом и никуда не собираются отсюда удирать: им живется и работается тут очень хорошо. Между сангвинеями и помощниками вовсю идет обмен пищей — трофаллаксис, они защищают друг друга, чистят, гладят… А то, что помощник, не оставив потомства, умер тут от старости — такая же точно судьба его ожидала бы и там, в гнезде своего вида: рабочие муравьи — это недоразвитые самки и никакого потомства после себя не оставляют; лишь в редчайших случаях, если погибнет самка-родоначальница, ее обязанности частично берет на себя один из рабочих, которого избирает осиротевшая семья, дает ему особый «царский» корм, и заметно пополневший рабочий начинает… откладывать яйца. Но поскольку яйца те неоплодотворенные, то из них выходят одни лишь крылатые самцы. Это явление знакомо и пчеловодам, и такую «лжесамку» они называют трутовкой: она производит только трутней…

    И еще вспомним: изъятие куколок сангвинеями происходит без телесных повреждений муравьев-хозяев гнезда, где произошел «набор помощников». Точка зрения П. И. Мариковского подтверждается и тем замечательным обстоятельством, что в больших, многолетних муравейниках сангвиней никаких помощников нет: надобность в подсобных рабочих и внутригнездовых няньках и кормилицах начисто отпадает, когда семья наберет силу. Не подтвердились «сугубо рабовладельческие» привычки сангвиней и в моем опыте: после соединения двух лабораторных гнезд сангвиней и фусок пешеходным мостиком сначала все шло вроде бы по графику: разведка, нападение, грабеж, уволакивание коконов домой, но там, увы, они были тотчас вскрыты, а их содержимое быстро… съедено.
   Не припомню, чтобы плантаторы-рабовладельцы поступали таким вот образом…
   Примечательна у кроваво-красных сезонная смена жилищ: осенью муравьи нередко переселяются в другие, резервные, «зимние» муравейники. А просыпаются сангвинеи после зимней спячки на несколько дней позднее рыжих.
   Иногда удается видеть, как муравьи перетаскивают в жвалах взрослых своих собратьев из гнезда в гнездо, отстоящие друг от друга на много метров. Это происходит обмен жителями — еще одна интереснейшая особенность сложной общественной организации некоторых муравьев из рода Формика. Несущий держит товарища за челюсть, тот покорно съежился в шарик и «едет» либо на другое место жительства, либо на объект работ. Я не раз видел, как сангвинеи носили так своих помощников — но ни разу чтоб наоборот: еще один нам урок, преподанный Природой. Нельзя оценивать общественные отношения, политический строй, материальное положение, права членов сообществ — насекомьих, человечьих — по одному наблюдению, возбуждающему совсем неуместные эмоции. А как иначе? Глянул вот так же кто-то, увидел: красные грабят черных, делают из них рабов — уничтожить город красных!

   Все Живое требует с нашей стороны прежде всего безусловной охраны, а уж затем — тщательных, беспристрастных наблюдений. Исключений из этого правила нет.
   Описанное гнездо сангвиней имело еще два филиала — зимний и летний; это показано на укрупненном фрагменте плана на следующей странице.

    Обнаружил я в Лесочке и вторую семью сангвиней, тоже с помощниками — всего лишь в двадцати метрах от гнезда фусок в «Замбии». Удивительным оказалось то, что набор помощников они производили не в этом гнезде, а совсем в другой стороне, в ста пятидесяти метрах на северо-запад — в «Гвинейском заливе». Похоже, сангвинеи стараются набирать помощников из как можно более удаленных гнезд, совершенно не трогая ближние. Это подтверждалось и тем, что кроме фусок мои сангвинеи держали на должности помощников еще два вида формик — поликтену (малый рыжий лесной муравей) и цинерею (пепельно-серый); гнезд этих муравьев я за все годы в центральных, южных и восточных областях Лесочка так и не нашел, но небольшое количество помощников этих видов мои «кроваво-красные» охотно показывали мне каждый год.

    И еще я заметил: когда идет заимствование (или набор, или грабеж — решайте сами) коконов сангвинеями, над муравейником тотчас повисают небольшие наездники, иногда пикирующие вниз, в самую свалку, для откладки яйца. Кому оно предназначено — хозяину или «гостю» — я так и не установил. Повадки этого диверсанта белоногого наездника — подробно описаны в книге П. И. Мариковского «Маленькие труженики леса», но только по отношению к рыжему лесному муравью Формика руфа.
   У меня много лет квартировала небольшая семья сангвиней, взятая в другом лесу, с «примесью» малого рыжего — поликтены. Искусственный муравейник стоял в дальнем от окна углу комнаты — подоконник был занят особо светолюбивыми квартирантами. Пищей муравьям служили кусочки мяса, медовый раствор, а по праздникам — живые насекомые. Жители этого же муравейника послужили мне натурой для цветного рисунка на обложке журнала «Защита растений». Изображена часть колонны «продотряда» с добычей — листоедом-скрытоглавом и блошкой. А в статье к этому рисунку я писал так: «Кроваво-красный муравей уже обратил на себя внимание ученых как энтомофаг, возможно, еще более активный, чем «испытанные» виды Формика. В этом может убедиться каждый, кто бросит у муравейника сангвиней гусеницу или другое насекомое. Считанные секунды — и добыча будет облеплена воинственными, злющими муравьями и через короткое время окажется в гнезде. У «обычных» формик — руфа, пратензис, поликтена — времени на подобную операцию уйдет заметно больше: они не столь расторопны. Если сравнить расстояния, пройденные за единицу времени разведчиками кроваво-красных и рыжих, то рекорд будет за первыми: они уйдут намного, почти вдвое дальше от гнезда. Поэтому велики и площади, очищаемые этим муравьем от вредителей. Трудности экспериментов по искусственному переселению муравьев Формика сангвинея будут заключаться прежде всего в отсутствии высокого рыхлого конуса — не обойтись без глубокого вскрытия муравейника-донора, который после этого может и погибнуть. Как подготовить, место для новоселов, обязательна ли близость муравейников других формик для вербовки помощников — все это пока что уравнение со многими неизвестными, которое предстоит решать экспериментальным путем только опытным ученым-мирмекологам^[11]. И если удастся приживлять кроваво-красного муравья в садах — но без ущерба природе — он сослужит хорошую службу».

    Тогда я еще верил, что биологический метод защиты сельскохозяйственных культур от вредителей с помощью насекомых-энтомофагов будет усиленно изучаться и получит широкое развитие. Но мечта моя, увы, не сбылась: биометод такого рода был отнесен к «экстенсивным», то есть медленным и плохим технологиям, а зеленая улица была дана — это случилось в 1985 году — интенсивным химическим методам защиты растений, губящим порой все живое без разбору, да и нередко травящим наши же продукты.

    Когда же, наконец, мы поумнеем?
   Кое-где по уцелевшим от плуга закраинам Лесочка в плотной непаханой почве виднелись очень круглые, будто высверленные сверлом, отверстия — диаметром от четырех до шести миллиметров; земляных отвалов, как это бывает у подземно гнездящихся одиночных пчел, возле этих дырочек не было. Каждую норку окружала ровная гладкая площадка, по краям которой виднелись сухие останки разных насекомых. Стало быть, в норках скрывались какие-то хищники вроде тарантулов, но уж очень не походили эти маленькие норки в плотной почве на паучиные.
   Хозяев норок не было заметно: может быть, они охотились только ночью? Но откуда тогда среди остатков этих жертв сухие трупики муравьев — муравьи-то ночью сидят дома!
   Одну из норок я взял под более внимательное наблюдение и стал как можно чаще на нее поглядывать. И не зря: вдруг она исчезла. Значит, думаю, хозяин ее либо окукливается, либо отложил яйца и выводит детей — иначе незачем запечатываться. Подошел ближе — и посреди знакомой земляной площадочки мгновенно появилось отверстие!
   Я отошел и долго смотрел на норку издали. Минут через десять она вновь «исчезла»… Поднял я бинокль с насадкой из очковых линз для рассматривания насекомых издали — он описан в приложении к главе «Дороги» — и вижу: норка вровень с поверхностью почвы закрыта не землей, а чьей-то широкой головой с торчащими вверх рожками жвал и короткими усиками; посреди лба — возвышение, на котором блестят на солнце крохотные бусинки нескольких глаз.

    У насекомых большей частью так: два больших фасеточных (многоячеистых) глаза, а меж ними или чуть сзади — три простых глазка. Три — но не больше: тот же, которого сейчас вижу, демонстрирует мне свою плоскую крепкую голову с не менее чем шестью глазками!
   Выходит — паук: у них по восемь таких же вот глаз, направленных в разные стороны. Но как-то уж не по-паучьему торчат вверх и острые крючки-хваталки, и усики.
   Пришлось одну норку вскрыть. Она вела глубоко вниз, и я не без труда обнаружил на ее дне — сантиметров двенадцать от поверхности — престранное создание, несомненно личинку насекомого, но какого?
   Ее облик был совершенно необычен и устрашающ: тело изогнуто крутым двойным зигзагом; на спинной части — выступ с двумя прочными коричневыми рожками направленными вверх; конец брюшка и выпуклая задняя часть спины — утыканы жесткими щетками; голова с переднеспинкой составила одну общую плоскость, жесткую и прочную, которая была поставлена перпендикулярно туловищу, а над всем этим угрожающе выставились два острых рога жвал.
   И выходило так: обитательница подземелья, прочно упершись в стенки своего колодца концом брюшка и крючками спинного выступа, запирала вход в норку щитом, состоящим из головы и переднеспинки, и глазела в оба во все стороны в ожидании своей жертвы. Точнее, не в оба, а в шестеро: глаз у нее оказалось шесть штук. И выяснилось, что это была личинка жука-скакуна — родственника жужелиц, длинноногого красавца, совсем не похожего на это вот подземное страшилище.

    Повадки взрослых скакунов я знал хорошо: быстрые бегуны и отличные летуны, они не подпускали меня с сачком ближе чем на пять метров. Они были «свободными охотниками» — ловили не таясь всякую живность своими мощными крупнозубыми жвалами, благородно украшенными эмалево-белой полосой. Верх их тела был окрашен либо в матово-зеленый, «с искрою», цвет, либо был пятнистым — в зависимости от вида; низ же туловища вместе с длинными сильными ногами блестяще сиял рубином, изумрудом, кобальтом — словом, всеми цветами радуги. И очень выразительными были два огромных выпуклых фасетчатых глаза, способных замечать издали и мелкую добычу, и опасность вроде такого вот энтомолога с сачком: скакун мгновенно срывался и улетал за пяток-другой метров, да не куда-нибудь вбок, а только вдоль той самой тропки или межи, по которой я шел, дразня меня подобным образом иногда с километр; столь быстрого раскрывания надкрыльев и крыльев для полета я не знаю ни у какого другого жука.
   Я добыл еще две личинки и посадил их в таз с землей. Но делать норки в рыхлой почве они наотрез отказались, объявив в знак протеста полную голодовку. Пришлось удовлетворить их законное требование и отнести в Лесочек на их родину, где они сделали бы себе новые норки. Мне не оставалось ничего иного, как для продолжения исследований вырезать там же несколько монолитов с обитаемыми норками личинок скакунов, и я немало попотел: твердый как камень, сероватый суглинок очень плохо поддавался топорику и ножу.

   Несколько дней хищницы отсиживались в глубине своих колодцев, перемещенных из Лесочка на подоконник. Неужели и эти забастовали? Но через неделю все личинки все-таки встали на свои посты, плотно закрыв свои норки голово-спинками и выставив наверх острые жвалы, усики, щупики и глаза, направленные во все стороны света. При моем приближении личинки мгновенно прятались, и мне пришлось поломать голову, как сделать, чтобы вблизи норки передвигалось насекомое-жертва: неподвижные объекты их не интересовали.
   И тогда происходило нечто удивительное. Проползает гусеничка или травяной клопик сантиметрах в трех от норки — вдруг громкий резкий щелчок, и насекомого нет — оно уже там, в норке… Бросокнастолько быстр, что ничего и не видишь, кроме мгновенного исчезновения бедняги, да лишь сухой щелчок слышен — и все. Такого в природе я больше нигде не видел, лишь на телевидении и в кино возможны подобные фокусы.
   Личинка же поступает так: заметив, в каком секторе движется жертва, поворачивается вдоль вертикальной оси к ней не передом, а спиною; подбежало насекомое поближе, и хищница, плотно вонзив спинные крючья в стенку колодца, выбрасывает наружу сильно вытянутую переднюю часть туловища, изгибая его назад наподобие полусальто, хватает добычу острыми жвалами, не теряя ни на миг из виду — глаза теперь смотрят сверху вниз! — и тут же затаскивает ее в убежище, резко сжав свое тело. Все эти процедуры занимают в целом не более 0,05 секунды; иначе человеческий глаз заметил бы хоть какое-то мелькание.
   Удалось мне пронаблюдать и за рытьем норки. Личинка, оказывается, делает эту работу повернувшись вниз, загребая землю широкой головой, как скрепером, и уперевшись в бока колодца сначала ногами, а затем спинными крючьями; впрочем, этот же спинной горб служит и дополнительным ковшом для поднятия на-гора земли из более глубоких горизонтов.
   Увеличивая расстояния между норками и движущимися жертвами, — а ими у меня служили ватные шарики на нитке, пропитанные медом, — я установил предел бросков хищниц: он составлял… четыре с половиной сантиметра. Это настолько вытягивалась — и лишь передней частью туловища — в общем-то кургузая короткая личинка!

    В разгадке этого чуда помогла бы только сверхскоростная киносъемка.
   Личинки скакунов вовсе не были застрахованы от нападений других членистоногих. Одну из них одолевали мелкие клещики — и подвижные, и безногие, неподвижно к ней присосавшиеся. А в Лесочке у гнезд скакунов бегали какие-то насекомые, похожие на муравьев; одного из них охотница схватила, но что-то помешало затащить его вглубь, и между насекомыми началась судорожная борьба, в результате которой на моих глазах личинка замерла, а «муравей» стал зачем-то затаскивать свою мучительницу в глубь ее же гнезда.
   Это оказалась самка осы-метохи: позволив себя схватить, она парализует личинку мгновенным уколом ядовитого жала, а уж потом, в глубине ее колодца, отложит на нее яйцо, из которого выйдет метохина личинка и будет кормиться обездвиженной хищницей. А самцы метох крылаты и издали похожи на наездников.

    Но по меньшей мере две загадки личинок скакунов я так и не разгадал. Первая из них: куда девается земля, вытолкнутая этими землекопами при устройстве, а затем, по мере роста личинки, при расширении и углублении норки?
   И вторая загадка: какова природа щелчка? Почти всегда бросок хищницы удачен, и острые жвалы глубоко вонзаются в бока жертвы, нередко мягкой, например, гусеницы или моей медовой ватки. Может быть, клацание происходит не снаружи, а в горловине норки по той же причине, по какой хлопает пробка, резко вытащенная из бутылки? Но звук броска какой-то уж очень сухой, мгновенный, вроде «выстрела» пастушьего бича, кончик которого рассекает воздух со сверхзвуковой скоростью…

    Не с такой ли скоростью выбрасывает личинка скакуна свое тело из норки в момент своей невидимой для человеческих глаз охоты?
   На западной границе «Центральной Африки» — поросль молодых, до пояса, осинок. Здесь из года в год устраивали какие-то странные не то собрания, не то митинги — скорпионницы. Этих насекомых я знавал, в общем-то, давно и «уважал» за их большие, красивые прозрачные крылья с черными пятнами и поперечными полосами, а также за «хвост», который был только у самцов и действительно очень напоминал грозное скорпионово оружие. Будучи пойманным и взятым в пальцы, самец скорпионницы поднимал этот страшноватый крюк с толстым баллоном, будто бы наполненным ядом, и угрожающе им размахивал; но я уже знал, что это не более чем мистификация «под скорпиона», никакого яда и жала у этого насекомого нет, и что «жало» — всего лишь безобидные специальные щипчики для удерживания брюшка самки.

    Но больше всего меня всегда удивляла голова скорпионниц — с длинным, угрюмо вытянутым вниз клювом, точнее, хоботом, из конца которого выступали маленькие, но острые жвалы. От всего облика скорпионниц веяло чем-то древним, и это было действительно так: они мало в чем изменились с каменноугольного периода, то есть за триста миллионов лет.
   По литературе скорпионницы питаются только мертвыми насекомыми; осмелюсь дополнить их природное меню цветочным нектаром и пыльцой: не раз хорошо видел, как сидя на лесных цветах и погрузив в их недра свой хобот, эти посланцы давних эпох — а цветковые растения распространились «лишь» сто миллионов лет назад — уписывали сладкое содержимое цветков, а для какой цели — узнаете чуть позже. Еще они у меня ели… колбасу, правда, предпочитая вареные сорта копченым.
   Однажды самочка-скорпионница отложила в маленьком садке яйца; из них вышли крохотные личинки, очень похожие на бабочкиных гусениц: кроме грудных ножек у них были и брюшные. Сходство это еще более усилилось, когда личинки подросли, выискивая себе что-то съестное во влажной лесной подстилке из прелых старых листьев на дне садка.
   А собирались взрослые скорпионницы на краю полянки каждый год не для обмена новостями и не для митинга, а для брачных знакомств — тут был как бы их клуб, который не менял свой адрес несколько лет, пока я туда ходил, а может быть, клуб тот «работает» и сейчас.
   Именно там, на Пятачке Скорпионниц, я подглядел еще одно чудо Мира Насекомых. Самец, подходя к самке, хорохорился, припадая к травинке, и неподражаемо трепетал-вибрировал своими прозрачными, в изящную черную полоску, крыльями. А потом, приблизившись, выдал ей из ротовой «трубки» ни дать ни взять конфеткубатончик: такой молочно-белый цилиндрик; по-видимому, очень вкусный, так как самочка его тут же съела с аппетитом. Из конического хобота самца выползла точно такая же конфетка — четко обрезанный по торцам белый цилиндрик, и скорпионница с удовольствием принялась и за него… И так несколько раз, пока я неосторожным движением — в ногу пребольно впился рыжий лесной комар Аэдес — не спугнул эту удивительную парочку.
   Откуда берутся скорпионичьи конфетки? Оказалось, что и грудь, и брюшко самца заполняют трубки, трубы, баллоны специальной конфетной «фабрики», где сначала готовится крем вроде взбитого безе, затем поступает из брюшка в грудку, где крем-полуфабрикат уплотняется в специальной камере; затем материал подается вперед, в голову, и вниз, в канал хобота, где еще более плотно спрессовывается и обретает цилиндрическую форму; в конце хобота специальный острый резачок отделяет уже высунувшуюся изо рта точно дозированную порцию от следующей. В длину каждая такая жемчужная конфетка имела примерно два миллиметра.

   Судя по объему всех узлов конфетного цеха, занимавших не менее двух третей общего объема тела, производительность его была очень высокой и длительной.
   …На поляне «Танзания», возле пашни, между кустиками типчака и полыни была небольшая плешинка — размером с тарелку, со слоем тонкой земляной пыли, скорее всего небесного происхождения — от весенних пыльных бурь. На таких пылевых полигончиках я утрами находил следы различных ночных насекомых — цепочки от лапок жужелиц и чернотелок, извилистые борозды личинок жуков-мертвоедов, мелкие «машинные» строчки стафилинов, тускляков, бегунчиков.

    И вдруг взору предстает нечто неожиданное и несообразное. В хорошо знакомой мне плешинке кроме следов насекомых — геометрически правильные, глубоко вычерченные в земляной пыли, концентрические полуокружности: внешняя диаметром 18 сантиметров, и внутренняя — в поперечнике 13 сантиметров… Ни одно известное мне животное вычертить такую фигуру, тем более без циркуля, — а дуги окружностей были идеальными — не могло. И люди здесь давно не ходили, да и что, спрашивается, за нужда чертить циркулями круги в каком-то лесочке, затерявшемся среди далеких полей?
   Тогда еще в этих краях никто, включая меня, не слыхивал ни о «летающих тарелках», ни о «гуманоидах-пришельцах». И я долго не мог сообразить: что бы значили эти полукружья, чья это работа?
   …Разгадать загадку помог ветер: два острых листка какого-то злака свесились до земли, касаясь ее концами; порывы ветра, прилетающего сюда, за Лесочек, в виде завихрений, поворачивали листочки вокруг оси — стебля, откуда они росли — то по часовой стрелке, то против нее. Раз за разом листики чертили в пыли дугообразные бороздки, и так до тех пор, пока траншейки эти не углубились миллиметра на три, да еще с заусенцами по бокам — отвальчиками пыли, выбранной травинками из канавки, чем еще более подчеркивалась ее рельефность в невысоком утреннем солнце. А «ось» была скрыта листком другого растения — как на рисунке.

   Вот и весь секрет…
   В глубине северных и западных областей Лесочка — «Сахары», «Нигерии» — почти все березы имели не прямые стволы, а сразу над комлем были зигзагообразно изогнуты; говорят, такое случается, если раньше, во времена их молодости, было здесь болото. В этом ли причина иль нет — судить не берусь; но несмотря на интересные формы стволов, мы почему-то избегали этой рощи. Поначалу я думал, что причина в неуютности этого места, но потом, когда пытался разыскать здесь, в лесной подстилке, маленьких улиток, встречавшихся в других здешних колках, почувствовал что-то «не то»: вроде бы заложило уши, ни с того ни с сего закислило во рту, в глазах затуманилось, и голову слегка как бы закружило. Может, чего съел и малость отравился? Нет, ничего такого не ел. Или грипп какой привязался?
   Встал, вышел к биваку, что на поляне «Конго», — неприятные ощущения… исчезли. Странно! Вошел в Заколдованную Рощу — опять «забарахлили» глаза, уши — в них даже зазвенело! — и опять закислило во рту…
   Нагнулся, присел на корточки — ощущения усилились. Поднял обломок старой ветки, под который, показалось, заполз кто-то, отвел руку в сторону, а ветка затормозилась — наверное, за паутину зацепилась. Однако что это? — никакой паутины тут нет; поводил опять палочкой — тормозится… Что за чертовщина такая?
   Поднялся, покачал веточкой — ничего; нагнулся, поводил веткой в прежнем месте, у искривленного березового ствола — там, где его изгиб, опять явное «сгущение», или, вернее сказать, «торможение» палочки при ее движении.
   «Прозондировал» ствол выше — ничего особенного, лишь там, где он изогнут — снова «потягивание», будто где-то в изгибе ствола заделан магнит, а у меня в руке не ветка, а железный гвоздь. Эти странности «поведения» палочки проявлялись только в двух зонах — в глубине обеих петель, образуемых зигзагообразно изогнутым стволом.

    Проверил «волшебным сучком» другие деревья, — а здесь они почти все были такими — то же самое «магнитообразное» потягивание, да вдобавок какие-то подергивания в руке.
   Через два дня — это было утро — ничего такого в «Заколдованной роще» я не почувствовал. Через неделю, часов в шесть вечера, странные ощущения пришли снова, даже более сильные: закружилась голова, что-то замерцало в глазах. И вот что я еще установил: именно в этой зоне Лесочка было очень мало насекомых — лишь одно гнездышко муравьев-мирмик на крохотной прогалинке; мураши эти были почему-то вялыми и не защищали свое гнездо.
   Наверное, я обнаружил бы тут еще немало интересного и важного. Но «Заколдованную рощу» изучать мне больше не пришлось: большая нагрузка в художественной школе, занятия шмелями, организация заказника для насекомых отдалили меня от Лесочка на многие годы. От заказника это было девять — десять километров. А других «заколдованных» — с зигзагообразно искривленными березами — рощ в тех краях, увы, не было.
   Пишу вот эти строки, и невеселые мысли одолевают меня. Тогда, в Лесочке, я явно столкнулся с чем-то совершенно для меня новым — Неведомым. Но оно выходило за рамки моих занятий… А неумеренная страсть к насекомым была у меня столь «узконаправленной», что заглушала все — астрономию, живопись, а тем более Тайну Заколдованной Рощи, отошедшую на третий-четвертый план как не имеющую отношения к энтомологии, а потом и вовсе забытую.
   Как я тогда заблуждался!
   И не только тогда: почти каждое лето бываю в Исилькуле, Заказнике, Питомнике, подолгу работаю в совхозах — а в Лесочек не иду, хотя в поездках этих я сам себе хозяин и давно понял, что все сущее — изученное и неизученное — взаимосвязано, и в познании Тайн Природы нет второстепенного — ан нет, категорически избегаю даже ловить себя на мысли о походе в Лесочек.
   Хотя, наверное, очень многое теряю.
   В отличие от непонятных и неприятных свойств Рощи мы почти всегда испытывали в Лесочке нечто интересное, весьма радостное, а потому — незабываемое, но, тем не менее, явно иллюзорное, кажущееся.
   Самое уютное, веселое и просторное место в Лесочке — восточная поляна, где-то между «Угандой» и «Озером Чад». Отдыхая, лежишь здесь, смотришь в небо — и чего там только не увидишь! Прямо надо мной, на высоте десятка метров, «токуют» крупные мохнатые мухи-жужжала — отличные летуны: стоят неподвижно, как вертолеты, вдруг срываются с места, с огромной скоростью уносясь куда-то вдаль и тут же возвращаясь на исходную точку; вот проплыл в вышине на своих широких — белых в черную полоску — крыльях парусник-подалирий; левее вершины березы танцует рой комаров-звонцов, а может, даже ручейников или каких-то маленьких бабочек; вдруг из-за леса вынырнула пара журавлей и низко-низко — так близко я их никогда не видел в полете — прошла над нами, мерно взмахивая широкими крыльями; может быть, они курлыкали, но шум леса, когда на ветру трепещет каждый листок, заглушал эти звуки.

   Вообще тихих дней я здесь и не припомню, — то ли место такое ветренное, то ли так уж совпадало, но Зеленый Шум был неотъемлемой принадлежностью Лесочка — кроме разве ранней весны, когда нет еще листьев, да и, наверное, зимы (зимой, правда, я тут не бывал). И мы привыкли к этому Шуму, как привыкаешь к морскому прибою, к звукам улицы, к другим домашним и прочим звукам — полная тишина, вдруг почему-либо наступившая, кажется неестественной и даже гнетущей.

    Шумят, шумят вот так березы и осины Лесочка, заглушая стрекот кобылок, щебетанье птиц, и начинает казаться: кто-то поет человеческим голосом; слов не разобрать, но мелодию почти улавливаешь — то плавную, распевную, вроде бы в один голос, то вступают еще несколько голосов, подхватывают ее в каком-то сложном, красивом аккорде, но шум берез усилился, мешает уловить песенные переливы и слова; вот вроде опять один голос то ли поет, то ли выговаривает что-то речитативом, ему вторит другой, — но уловить хоть бы одно слово! И вот сквозь Зеленый Шум пробилось слаженное многоголосье припева.
   — Папа, кто это поет? — спрашивает Сережа.
   — И ты тоже слышишь? Может, это нам кажется?
   — Да нет, правда поют, только вот листья шумят, мешают. Кто же это всетаки?
   А я, к стыду, и объяснить толком не умею. Знаю, что на многие километры тут — ни души, и уже было понял, что это у меня звуковая галлюцинация — но как объяснить Сереже, что это нам обоим (!) всего лишь кажется?
   С другой стороны Лесочка, все-таки перекрыв Шум, звонко закуковала кукушка; казалось бы, это развеет «звуковые чары» — нет, уже привычное многоголосье, сразу подстроившись под четкий такт кукушечьего гонга, еще явственней несет нам из глубин трепещущих на ветру березовых крон и ветвей эту странную, но уже привычную, какую-то родную Песню.
   Наверное, она и сейчас звучит там, в Лесочке, конечно, уже сильно изменившемся, но живом — с его муравьями, скакунами, скорпионницами и даже Заколдованной Рощей. Звучит, рожденная тугими степными ветрами далекого Заисилькулья и миллиардами березовых трепетных листьев.
   Будете там — услышите своими ушами.
   …То ли водно-почвенная, то ли еще какая стихия не только изогнула двойным зигзагом стволы многих берез Лесочка — искривила она и некоторые ветки кустарников, их комли и корни. От иных остались лишь гнилушки — полуразрушенные, источенные, но очень уж интересные по форме, с корявой, потрескавшейся поверхностью, имеющей очень древний вид. Я собирал их в рюкзак и приносил домой. А потом глядел на каждый внимательно, поворачивая во все стороны — не напоминает ли гнилушка какого зверя, птицу, человека. Иногда везло — и я дорабатывал сделанное Природой до возможной убедительности, с выявлением характера изображенного существа — при полной достоверности природного происхождения скульптурки.
   В отличие от других работ из корней, веток и сучков мои совершенно не имели следов резца, а если, в исключительных случаях, таковой пришлось применить, то ранку я тщательно маскировал, незаметно заклеив ее кусочком коры. Получалась чрезвычайно своеобразная серия из реальных и фантастических существ, которую я положил в основу фильма Омской телестудии «Исилькуль— Атлантида», снятому по моему сценарию.

    Все эти скульптуры были очень хрупки, а некоторые к тому ж и крупны, и занимали в квартире — уже нормальной двухкомнатной, в центре города, — много места. Поэтому я после выставки в Омском Доме художника в 1965 году, которая называлась «Природа и фантазия», раздарил их друзьям и знакомым. Остались лишь несколько этих вот фото да рисунков, и маленький горельеф «Человек и животные»: именно эта гнилушка, сфотографированная и увеличенная до трехметровых размеров, красовалась на рекламном щите выставки у моста через Омь; она же попала и на обложку выставочных каталогов. Рельеф этот у меня цел, выставлен сейчас в нашем музее, а фотоснимок его — рядом. На крохотном торце древесного обломка — восемь на восемь сантиметров — Природа, как видите, разместила многих: тигра, барана, лебедя, рыбу… И коленопреклоненного человека, бережно — или боязливо? — срывающего с дерева один из спелых плодов — может, Плод Познания? Или, наоборот, Запретный Плод, с чего начнется великий грех разрушения Природы?

   Кто знает — расшифровывайте этот рельеф сами. Повторяю: не я его выдумал, все тут на торце старого обрубка так и было, я лишь чуть-чуть его подправил, и самую малость дополнил, выявив кой-какие детали уже готовой природной микрокомпозиции.
   Гляжу я теперь на эту скульптурку и вспоминаю счастливые дни и годы моей жизни, когда я, полный радости и энергии, буквально купался в Большом Счастье, составленном из Природы, Науки, Искусств, Молодости, Свободы. И не осознавал толком, какое огромное место в этом Счастье занимает Лесочек — скромный березовый колок с ивняками и муравейниками, который затерялся среди просторных полей Заисилькулья, переходивших в бескрайние казахстанские степи.
   Прости же меня, мой милый Лесочек!
   И да сохранит тебя судьба от косы, от топора, от потравы скотом, от плуга, от огня, от колес машин и от гусениц тракторов, от самолетов с химикатами, уже не раз тебя обжигавшими, и ты стоял среди зеленого лета мертвым и бурым, но все-таки находил силы к самовозрождению, от грибников-браконьеров, рвущих граблями твою лесную подстилку, от пыльных бурь, а более всего от власть имущих ученых-аграрников и областных руководителей, предписывавших: мелкие, вроде тебя, колки перепахать, а крупные — «исправить», сделав их строго прямоугольными, якобы для удобства работы полевой техники и для… борьбы с сорняками. Именно это случилось в 1983 году в Новосибирской области, когда сотни твоих ни в чем не повинных собратьев были вырублены, выдраны с корнями, перепаханы.

   Я немедленно вступил тогда в неравный бой с Системой.
   Меня поняли и поддержали в Москве настоящие, крупные ученые — и здешний обком, получив много телеграмм протеста, вынужден был приостановить варварство, а после письма председателя национального Комитета советских биологов академика М. С. Гилярова — и вовсе отменить его. Меркурий Сергеевич — он был одновременно и президентом Всесоюзного энтомологического общества — очень ценил мою работу и всегда ее поддерживал: к сожалению, несколько лет назад он умер, и многое, очень многое в природе Сибири осталось теперь беззащитным.

    Извини меня, читатель, что я отклонился от темы, — но поделиться своею болью мне здесь, под Новосибирском, больше не с кем.
   А не поделиться — не могу…